Вячеслав Пьецух - писатель известный и многими любимый. Пишет он скоро и споро,
много и интересно. В бытность свою главным редактором журнала "Дружба народов" печатался только в ней, надеясь вовлечь в ряды подписчиков своих читателей.
Для его стиля характерны ирония и тонкое чувство стиля, умение создать неожиданные ситуации и вписать в них милых и обаятельных героев.
— Я учусь всю жизнь. Учусь писать, учился на учителя, учился быть главным редактором. Кое-чему обучаюсь. Например, раньше никогда не занимался металлом. Он вызывал аллергию. Теперь я чиню машину. Не занимался земледелием, а сейчас научился косить. У меня ведь корни крестьянские. Дед Тарас Пьецух, например, утонул в чане с водкой. Я пока держусь. Вот летать, может, научусь.
- Писателю в России часто свойственно чувствовать себя учителем, но ведь вы и в самом деле учитель.
- Да, я поступил в 1965 г. на исторический факультет Ленинского пединститута, Это была "спецгруппа": еще бытовала странная мода - готовить преподавателей предметов на иностранных языках. В результате не знают ни того ни другого.
- Вам кто запомнился из преподавателей?
- О, многие запомнились, многие. Профессура была сильная. Прежде всего, вспоминается куратор нашей группы и преподаватель английского языка Наталья Яковлевна. Я был с ленцой, с большими трудами поступил в институт, и она мне помогала с английским до пятого курса.
- А с какого курса началось ваше увлечение литературой?
- Оно началось гораздо позже. Лет в 27 я начал писать и в то же время начал читать - в настоящем смысле слова. Институт, увы, к этому оказался не причастен,
Вообще, главная задача так называемого высшего образования - пробудить интерес к знаниям.
- Не школы - а высшего образования.
- Ну, наша школа - это скандал, это тема для отдельного интервью. Институт вполне пробудил тягу к знаниям и страсть к образованию. Учился с большим удовольствием. В школе каждую весну выгоняли, но так и не выгнали. Слишком покладистым я был. С седьмого класса не сделал ни одного домашнего задания по математике. Эта наука непостижима для меня, до сих пор. А в институте я учился с удовольствием и даже прилично. Тройки были только по "праздным" дисциплинам: история КПСС, педагогика, ведь она не наука на самом деле, а искусство.
А по основным дисциплинам я держался неплохо. Ведь я был марксистом. Но эпоха Вотской программы - это было что-то. Я впервые завалил экзамен и вынужден был его пересдавать. Как чувствовал, что со временем перейду в другую веру.
- А когда перешли?
- В сущности, до сих пор не перешел. Я был и остаюсь чающим царствие Божие на земле, человеком, исповедующим библейские истины. Человеком, который подозревает, что капитализм - это страшное зло, вечно оборачивающееся добром, а вот коммунизм - категория, вечно оборачивающаяся злом. Остаюсь приверженцем общинности - в этом отношении пока еще тянусь к коммунизму. Но истинный коммунизм - это не большевизм. Банальные вещи я говорю, к сожалению. Но вынужден констатировать, что остаюсь на этих блажных позициях.
- Когда мы с вами познакомились в Доме художника, то к вам прибежали ваши бывшие ученики из школы. И в то же время вы писали, что потом вас гнали из школы уже как учителя...
- Первый мой учительский опыт - мною заткнули дыру. Был очень неудачный сезон, я оставался еще мальчишкой, хотя работал и с девятиклассниками.
У меня остались товарищи с тех времен, с иными бывшими учениками продолжают бытовать добрые отношения. Один "камчаточник" стал очень крупным бизнесменом, чем меня окончательно огорчил. Некоторые ученицы занимаются искусством. На искусстве сейчас не разбогатеешь, это и есть посеянные зернышки души.
История знает немало случаев, когда препоной великому свершению послужила сравнительно чепуха...
В. Пьецух. Я и перестройка.
— Вы много рассуждаете устами своих персонажей о национальных особенностях, о национальном характере, о национальных традициях. То, что произошло за последние годы в России, является чем-то "извне пришедшим" или же соответствует русской истории?
- Ну, характеру русской истории вполне соответствует. С Россией всегда что-то приключается, главным образом неладное. Я спокойно ко всему этому отношусь, может быть, потому, что моя-то жизнь никак не изменилась. И ничего страшного я не вижу в пертурбациях последнего времени. Капитализм - это ужасно, но человек таков, что в условиях иного общества он гармонично жить не может. Грубо говоря, рыбий жир - это отвратительно, но без него существовать нельзя. Разочаровало другое. Очень скверно показал себя русский читатель, которому верили как Богу. Когда читателю диктовали запросы, у нас была самая читающая страна в мире, как только читатель стал - я перестал подходить к книжным лоткам. Материальное положение писателя - вопрос 24-й. Современные пятитысячные тиражи - все странно... Хотя чего странного: один процент и должен писать, остальные должны заниматься своим желудком.
Мы вдруг вляпались в жизнь нормальную. Нормальный человек и дал себя знать. Слава богу, что хоть есть один процент сумасшедших.
- Как складываются ныне ваши отношения с журналом "Дружба народов"?
— Очень хорошо складываются: я оттуда ушел. Там сейчас симпатичный новый главный редактор. Прибыль появилась. Журнал аккуратно выходит. Правда, о качестве судить не могу, не читаю его, ибо не печатаюсь в нем. Журналу необходимо от меня отдохнуть. Два с половиной года я печатался только в нем, наивно полагая, что если у меня в стране есть хотя бы тридцать тысяч читателей, то они подпишутся на журнал. Мне это было страшно интересно делать журнал. Я человек не общественный и никак не руководитель. Административной жилки во мне не было напрочь. Эпоха была стремная - мне хотелось "постоять за культуру". Были определенные возможности, связи на правительственном уровне, с нашим бизнесом - и ничто не оправдалось, ни одна собака не помогла. Обещали в понедельник, что во вторник мне переведут миллиард - с тех пор жду. Ничего не получилось, и это обусловило мой уход. Я пытался противостоять этой стихии, но ничего не получилось. Насущность такого издания - преувеличивал значение своего журнала. С этим я и приходил к этим людям. Журнал - интеллигентный.
- В ваших произведениях довольно много учителей. В них то, что было в вас, или то, чего не было?
- Скорее, в этих учителях есть то, как я видел себя в качестве учителя. В этом смысле показателен роман "Предсказание будущего" - он вообще об учителях. Там я себя каким-то боком выставил. Все литераторы - описатели себя. Не знаю, хорошо это или плохо.
- Когда вы писали цикл рассказов о русских писателях, вы планировали книгу или рассчитывали ограничиться рассказом?
- Сначала я написал об Островском, в которого я влюблен до бесконечности. Замысел вылился в книгу. К сожалению, никак не могу издать, хотя разговоры идут с "Молодой гвардией". Я задумывал свою книгу как занятное чтение для культурной части нашего юношества, хотя где-то перемудрил. Собираюсь взяться за рассказ о Гоголе - "Нос". И еще будет "Товарищ Пушкин". Так что есть уже книга, небольшая - максимум на десять листов - в общем-то, учебное пособие. Но не для всех.
- Что общего между вашей книгой и уже переизданной "Родной речью" П. Вайля и А. Гениса?
- Это сходный жанр, одни и те же законы работают. Но - разные алгоритмы. Во-первых, я не дидактичен. Во-вторых, я делаю это как игру. В-третьих, литература о литературе. Я ставлю во всех вещах одну задачу: что есть литература. Каждая из моих штудий зациклена на ее решении. Я для себя это так и не вывел - к счастью. Почему все-таки люди не перестают читать - это чудно!
- У вас была книжечка "Литературные мечтания Белинского". Он для вас остается гениальным критиком или "убийцей русской литературы"?
- Белинский - первый и последний критик. Лессинга После него я убедился, что это начало и конец литературной критики. Не анализ, не результат, а некое пионерствование в литературе, осознание основных тенденций и предсказание - в качестве указания пути. Вот в этом смысле для меня Белинский - гений абсолютный и абсолютный авторитет.
- Авторитет в смысле предсказания пути или в смысле формирования вкуса?
- Вкус у него был высочайший, но он был человек горячий и уходил от здравого смысла. Например, не только увлекался Жорж Санд, которую выдавал за светоч не только французской, но почему-то и русской литературы... Я очень надеялся увидеть свой комментарий к "Литературным мечтаниям" на первых страницах занимательной литературы для учащихся.
Преподавание литературы в средней школе - для меня большая загадка. Я не знаю, как сейчас - в мое время это было возмутительно. Алгоритм решения не ясен до сих пор, но ведь находить его надо. И самое опасное здесь - подходить к литературе тривиально.
Для меня Онегин - это детская литература. Я перечитываю "Жизнь Пушкина" Вересаева и убеждаюсь вновь: это же просто детская литература. Может, с Онегина и надо начинать в ранней юности. А вот Достоевский - по крайней мере, для студентов пятого курса. По доступности он таков. Достоевский никакого интереса во мне, когда я был школьником, не вызывал, да и Толстой тоже. Кроме Жилина и Костылина - ничего не помню. Взрослым человеком я страшно огорчился, что уже успел эти вещи прочитать. Организация юношеской умственности такова, что она совершенно не рассчитана на восприятие подобной литературы. Все хорошо вовремя.
- В "Новой московской философии" вы обыгрываете чисто учительское восприятие "Преступления и наказания". Мне кажется, что это попытка растолковать читателю: есть еще одна вечная тема. Не потому ли произведение озаглавлено вами так, чтобы показать всем дальнейшим ходом событий: философия-то старая...
- Абсолютно! Даже очень сожалею, что ни от кого такой интерпретации не слышал.
- Что вам дал учительский опыт?
- Учитель до сих пор не может отлететь от меня окончательно, как душа отлетает. В каждом произведении работала свехзадача педагогического накала. Очень грубо говоря, задача литературы - разоблачение жизни. Как любимую женщину разоблачают, а не как преступника. А что же это, как не педагогика? И что же такое педагогика, как не искусство?
В учителя я никогда не лез, никогда не ставил перед собой педагогических задач, вероятно, справедливо полагая, что литература - это подсознательная работа. Может, я до сих пор болен учительством. Но в лидеры и наставники я никогда не набивался и как черт ладана этого чуждаюсь. Учительствовать, как в последние годы жизни Толстой - дурной вкус.
- Вы следите за критикой на свои произведения?
- Нет, не слежу, но с огромным интересом читаю, и разочаровываюсь, как правило. Совершенно пришлась по душе, ибо максимально к моей прозе приближена, статья Пети Вайля в "Литературной газете".
- Кто вам интересен из новых писателей?
- Ничего нового я не скажу, Фазиль Искандер, может быть, Битов. Из новых писателей - очень чуждый мне Виктор Ерофеев. Женя Попов. В новом поколении - читаю рассказчиков: Хургина, Малецкого. Прекрасный рассказчик - Русаков. Романов не могу читать, терпения не хватает. Я два с лишним года сидел на потоке и уже начал ориентироваться. Но остается мало сил на переживание, поэтому и копишь их на собственную работу. Читаю монографии, исследования.
- Исследования по той теме, на которую вы сейчас пишете?
- Ну, нет, что вы. Рабочее чтение - само по себе, а чтение для духа - другое дело. Это я почитаю для себя, а это - для работы. Хотя литература, на мой взгляд, должна приобретать характер исследования, по крайней мере, опираться на какой-то круг источников.
- Как в семье относились к вашим литературным занятиям?
- Очень благородно. Никто никогда не мешал. Этим и помогали. Года четыре прошло до первой публикации, а через десять лет я начал литературой зарабатывать. При поздних большевиках я был богатым человеком. Я мог уже жить на одни публикации. За рассказ - 250 рублей, даже за небольшой по объему. А потом пошли книги. К 1990-м годам - лежало 6-7 «жигулей».
- И вы их оставили в банке?
- Конечно! Как нормальный дурак, я их оставил в банке, а сам остался у разбитого корыта. Я настолько легкомысленный человек, что даже подумать об этом не могу.
Y меня достаточно много свободного времени, хотя каждый день работаю, как доменное производство: покуда голова работает. К тому же ведь все есть: крыша над головой, деревня на Волге, четыре колеса старого железа. Стучу себе на машинке. Я должен видеть лист, а не экран. Здесь воздвигнут барьер непреодолимый. Кто любит попа, а кто попову дочку. Вот, например, Эдуард Лимонов. Ведь очень талантливый человек, хотя я не принимаю его "Эдичку", который держится на том, что автор первым вскрыл консервную банку нелегитимной лексики. Рассказы у него замечательные.
- Кто из современных писателей для вас ценен как "оценщик" ваших произведений?
- Для меня никто не оценщик. Лишь в первой литературной молодости важны
оценки. Я всех друзей доставал. Невозможно было спокойно пива попить без того, чтоб я им новый рассказ не прочел. У меня нет уверенности в себе. Сегодня я закончил "Государственное дитя" - то ли повесть, то ли роман. Поскольку я соединяю в себе обе позиции, мне неинтересно знать оценки. Мне уже действительно наплевать. Я болен этим трудом, этой сферой. Это может быть огорчительно. Спокойствие, ниспосланное свыше, - великий дар. Есть люди, для которых любое замечание - трагедия. Кстати, благодаря этому спокойствию я всегда уступал своим редакторам. Обходилось всегда за счет вычитания.
- Мне всегда казалось, что ваши герои, вслед за героями Шукшина - отчасти чудики.
- Добрый очаровательный придурок-идеалист из народа. Неначитанный идеалист с бомбой в кармане, и не большевик-романтик (злонамеренный чудик, полуидиот). Шукшин для меня остается последним гением, хотя я очень боюсь его перечитывать. Да всех боюсь перечитывать. Вот перечитал недавно Ивана Алексеевича Бунина и страшно разочаровался.
Так вот, Шукшин меньше шел из литературы. Он саму свою жизнь обрабатывал собственной душой - талантливой душой. Открытие он сделал, он дал нового героя. Его герой - старый герой. Я более книжный, я более литературен.
- Вам близок Зощенко?
- Конечно.
- Но вы не пользуетесь сказом?
- Ну, у Зощенко черносотенный язык. Это редкий случай, когда не концепция, не герой, а язык делает произведение. Перепишите его произведение нормальным языком - уйдет рассказ.
- Некоторые писатели ворвались в литературу на инерции от больших скандалов, погромче и пошумнее...
- У меня скандалов не было. Видимо, Такая способность к мимикрии. Я и при большевиках писал, что хотел. Забавно: такие, казалось бы, людоеды, но они были свободны меня не печатать, а я был свободен писать, что хочу. При большевиках - самое благополучное время для России, да и для неконфликтных писателей. Вообще, эта власть предельно органична для климата и для народа. Большевики мне писать не мешали. Никогда я с ними не скандалил, просто пренебрегал ими. Не влезал и не вляпывался. Ко мне не обращались с просьбой подписать то или иное письмо.
Но второй приход большевиков к власти для меня явление опасное. Эти негодяи могут мне приказать воевать с кем-нибудь, например, с голландцами: им ведь все равно. Могут подвергнуть меня гонениям физического свойства. Так что резистанс я им окажу. В этом смысле они мне неприятны и нелюбезны. В России все трагедии - смешные трагедии. Даже революцию делает половина сотрудников третьего отделения. А большевики первым делом взорвут храм и переименуют Петербург.
- Вячеслав Алексеевич, у вас есть роман "Роммат" - романтический материализм. Вы там доказываете, что успех восстания декабристов, их приход к власти стал бы еще одной российской трагедией. А в какой эпохе вы хотели бы жить?
- Как писателю мне хотелось бы пожить в последней четверти девятнадцатого и захватить серебряный век. В ту эпоху я влез бы в первую десятку и хорошо зарабатывал. Они были страшно богатыми и потому спокойными. Даже такой слабый писатель, как Куприн, бегал от издателей, которые сулили ему колоссальные гонорары. А сейчас вопрос гонорара вовсе не актуален. Вот и печатаюсь только в трех журналах, наиболее мне близких по духу: "Огонек", "Новый мир", "Знамя".
Не было проклятого, поганого телевидения. Читали при свечах, получали культуру непосредственно. Писатель был полубог. Все это очень заманчиво.
- Вы человек политический?
- Нет, но голосую. Политикой я гнушаюсь, брезгаю любой политической фигурой. Нахожу в ней опереточность. Политики - самые зловредные бездельники из всех человеческих разновидностей.
- Что такое образованность в вашем представлении?
- Образованность - понятие временное. Не насущно знание мертвых языков. Важно знание живых иностранных языков! Для меня образованный человек начинается со знания трех иностранных языков плюс всемерная начитанность - пусть даже в электричестве. Ну, и беглое знание своей специальности. Впрочем, верх политического образования противоречит морали: все политики - больные негодяи.
Только надо различать политика и администратора: политик всегда за что-то борется.
- Есть ли у вас творческая сверхзадача?
- Для меня литература начинается и кончается на одном пожелании - что именно я хочу сказать. Хочется, чтобы каждый читатель почувствовал себя личностью, почувствовал свою "отдельность". В толпе только и зло. Когда люди соединяются, наступает сон моральных норм. Совесть делится на всех. Легче армию послать убивать, чем одного.
- Был ли у вас наставник-писатель?
- Писателя делает абсолютное чувство закона жанра. Квалифицированного читателя тоже делает это. Стало быть, отсюда и проблемы. Например, я давно уже не живу стихами. А ведь для меня это была форма существования. Этого воздуха мне больше не надо. Но вдруг что-то потрясает. Сегодня, когда мы с вами беседуем, я закончил повесть. Завтра я отдыхаю. Послезавтра я сажусь. "Мужик, собака и страшный суд". Я сяду, и меня понесет. За двадцать пять лет не было, чтобы я начал писать и не закончил. Вот и говорю себе: "Сиди, кропай".
- А кого из современных авторов вы читаете?
- Современных не читаю никого.
- К вам обращаются за помощью молодые писатели?
- А какую помощь можно оказать писателю? Писатель - всегда милостью божьей, и учить этому ремеслу бесполезно. И возраст тут не имеет значения. Молодой, не молодой... Писатель либо есть, либо его нет.
- А за советом?
- Обращаются с просьбой протолкнуть. Я не очень верю в таких литераторов. И брать на себя функции судьи мне тоже не хотелось бы. Есть только два слова: "хорошо" и "плохо", а почему - я сам не знаю. Когда я работал в замечательном при Попцове журнале "Сельская молодежь", через меня шел целый вал литературы. В "Дружбе народов" этот вал удвоился и утроился. Много было плохой литературы. Я это и понимал и чувствовал. А вот почему она была плохой - не могу ответить.
- Стало быть, само существование Литературного института вы считаете бесполезным?
- Нет, отчего же. Если кому-то нравится учиться там - ради Бога. Вот только писателями становятся не в институте, а... Впрочем, кто его знает, где и как становятся писателями. Если кто-то считает, что институт ему поможет, то, пожалуйста, пусть учится.
- У вас растет сын…
- Уже вырос. У нас хорошие, уважительные отношения с сыном, но - недопонимание. Оно вскользь удручает. Мой сын - порядочный человек, и это очень много. Поэтому свою отцовскую миссию я могу считать исполненной. - В школе всегда работали негодяи и святые. Элементы другой нагрузки не уживались. Хоть бы святых стало побольше... Средняя подготовленность учителя оставляет желать большего и лучшего. Любовь святых к ученикам - вот и вся педагогика. Влюбить в себя класс - в этом три четверти любого дела.
- Но что говорит ваше отцовское чувство, когда вы видите ребят,
подбегающих на перекрестках протереть стекла автомобиля?
- Хорошо вообще-то, что моют стекла. Лучше заработать, чем своровать или выпросить. Но мне больно. Я на них так смотрю, что от моего автомобиля они отходят. Это несчастье. Мы сами не знаем, за что боремся. В результате получилась совершенно не свойственная России вещь. Если честно, я не ожидал стольких жуликов. Бедные диссиденты, положившие на это жизнь, тоже не знали. На десяток нищих - один настоящий.
- Вы - верующий человек?
- Я человек не религиозный, но верующий, экуменист. Религиозное образование для меня сродни урокам литературы. Я если и русский человек, то моя любовь к русскому человеку находит превратное воплощение. Любовь работает через нелюбовь. Сколько русского человека обожаю, столько же и терпеть не могу. Патриотизма во мне близко нет, первый показатель "некультуры". Русские - не самый лучший народ на свете, здесь я никогда не сойдусь с нынешними "патриотами". Народ наш - озорник, потому и живем впроголодь. Поганец, конечно, русский народ. Но родной.
январь 1996
